Двое суток назад написано, руки не дошли выложить
Меня несет, и надо бы спать, но совсем не хочется.
Пять утра, светло-серое светящееся небо за окном, редкие автомобили и ненавязчивые птицы где-то на грани слышимости. Пахнет дождем.
Я читаю Полозкову, как всегда водится в таких ситуация, запоями. Корректнее сказать циклами или периодами, но похуй же.
Думаю, как всегда, о самых близких. О том самом, которого, видимо, буду любить всегда — по крайней мере, три с половиной года меня не отпускает. О пронзившей нежности к одному из самых теплых, живых и настоящих — тем, с кем и поговорить хорошо, и молчать отлично. Ради которого я, на самом деле, и хочу приезжать в Питер, и с которым, будем искренними, мне никогда и ничего не светит, кроме нежной дружбы. Впрочем, он подарил мне совсем другой Хельсинки, и это дорогого стоит.
Мне все же чудовищно не повезло в этой генетической лотерее, и отнюдь не все из этого можно исправить.
Ах, да, нарастающий в (со)обществе градус трансфобии бесит невероятно, но это так, заметочки на полях, просто чтобы перечитать потом. Я во всем этом терфятнике потеряла как минимум двух когда-то довольно симпатичных мне людей, местами до сих пор обидно.
Так о чем это я? О самых близких и потерях. Самое время сказать, что человек, с которым мы дружили с самого детства, уже полтора года вообще никак не выходит на связь. Знаю, что жив, знаю, где работает, даже актуальный номер телефона знаю, только вот звонить совсем не хочется — пока еще можно делать вид, что он у меня есть.
И что человек, который когда-то мне мир приоткрыл с очень разных сторон, уже пару лет, как обрел депутатскую ряху и чудовищно подурнел, и вот тут я точно не хочу знать, какие ады в его душе сейчас. Пусть он останется в моей голове таким, как лет семь назад — с пронзительными глазами и шуточками на кухне.
Что когда-то один из самых-самых, из тех особенных людей, с которыми даже не флешбеки общие, а его флешбеки внутри твоей головы — до сих пор не знает, почему мы общаться перестали? И я ведь совершенно, абсолютно, вообще никак не знаю, как объяснить человеку, что натворил совсем другой человек в его же теле, но с другими голосом и жестами, и почему я держусь подальше от всего его внутреннего зоопарка? Хотя дорог мне, черт возьми, и я регулярно захожу в твиттер проверить, как он.
Мои золотые мальчики, моя карма на мужиков-не-по-это-тело.
Волшебник... Он по-прежнему пафосен, осанист и читает стихи на улицах. Пожалуй, больше всего на свете мне не хватает ночных кухонь, вина, грустных шуточек и стихов друг другу — когда то по памяти читаешь, то пьян настолько мертвецки, что даже гугл не понимает, какие стихи ты пытаешься найти.
Мне очень страшно, что этого не будет снова. Тут даже не в людях дело — они ведь очень разные были, и не в ночах, не кухнях и не в вине, а в схожем чувстве обескураживающего слова и общем семантическом поле.
Хотя, вон, мои приехали, и на два дня показалось, что все еще будет.
Не то сердце болит, не то просто невралгия. Бывает.
Несовершенства собственного туловища особенно бесят, когда ты можешь их изменить, но денег нет, и когда ты вообще нихрена не можешь с этим сделать. Все чаще болит сустав, все больше хочется съездить и сделать МРТ — шансы, что это сделает ситуацию более решаемой, околонулевые, но хочется большей определенности.
Вообще изрядно думаю о здоровье, хочется денег чемодан и кучу всего обследовать, подлечить и поправить.
И спать. Наконец-то хочется спать.
Старшие больше уже не старшие, а те, кто просто слишком долго на этом шарике.
На всем этом шарике по пальцам одной руки пересчитать тех, кому можно уткнуться в плечо и знать, что тебе прикроют спину. Одной я больше не верю, потому что мы уже черт знает сколько лет не работаем, и, признаться, методы у нее специфически — но я рада, что это было. У другого своих забот полон рот, и я не знаю, будет ли он рад это сделать — а без радости это, конечно, не работает. Ну а третий лежит рядом и сопит во сне — простыл, бедный.